Видите, большевики были не из тех людей, которые умеют блокироваться. Если бы с эсерами как-то им блокироваться удалось, может быть, всё было бы иначе. Но, понимаете, не верю я… Да и эсеры — в общем, это такая масштабная партия с такими крайностями, с такими сложностями, с таким чётким делением на левых и правых.
Конечно, Спиридонова — при всём почтении к ней и уважении к её страданиям и к её судьбе — не кажется мне надёжной альтернативой Ленину. А Савинков — тем более. Мне кажется, что среди эсеров искать спасения России было тоже странно. Да и не было тогда никого.
Понимаете, вот в чём ужас — что вся эта тогдашняя система до такой степени прогнила, что в России очень мало было здорового. Может быть, ничего не было здорового. Может быть, уже к девяностым годам ничего не было здорового. То есть мне кажется, что всё страшно запоздало. Может быть, столыпинская мечта о 20 годах абсолютного покоя, может быть, как-то сработала бы.
А может быть, это была бы форма тоже летаргии, сна. Не знаю…
Если бы РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ не было
Поделиться
Владимир Ленин
Кто такой «человек модерна»?
Человек модерна, как я уже говорил много раз тоже,— это человек, который не хочет, не любит испытывать предписанные эмоции. Человек, который более прагматик, нежели исполнитель ритуалов. Наиболее наглядные его портреты — это либо Ленин, каким он предстает в переписке (довольно ужасное зрелище), либо, простите, герой романа Камю «Посторонний». Человек модерна — он посторонний. Очень интересный портрет постороннего, человека модерна — Льва Абалкина — содержится в «Жуке в муравейнике», поэтому так амбивалентно отношение к этому герою.
Жук в муравейнике
Братья Стругацкие
Посторонний
Альбер Камю
Что вы думаете о молодых идейных героях двадцатых годов? Как вы относитесь к фильму «Жил-был Шишлов» Владимира Мотыля?
Я вообще считаю, что «Жил-был Шишлов» — это один из лучших фильмов Мотыля (по пьесе Салынского, по «Молве», по-моему). Никто тогда совершенно не понял фильма. Показан он был один раз, кажется, в 1988 году, дай бог памяти. И великая эта картина зашла на разоблачение двадцатых, на разоблачение большевизма вообще, поэтому никто не обратил на неё внимания.
А Шишлов — это как раз герой типа Веньки Малышева в «Жестокости» Нилина. И им противостоят, этим героям, такие ребята, как Узелковы — коммунисты-бюрократы, коммунисты, которые репрессируют и в этом видят единственное счастье.
Жил-был Шишлов
Владимир Мотыль
Можно ли назвать Владимира Ленина трикстером? А Иисуса Христа?
Христа — безусловно, потому что с Христа и начинается плутовской роман. Евангелие — первый плутовской роман в истории. Все остальные — калька с него. Только «плут» — это, конечно, здесь в контексте «волшебник», «чудотворец».
Что, если бы Российская Империя не развалилась?
Насчет Ленина — здесь интересно. Сам по себе Ленин, конечно, трикстером являлся в наименьшей степени, он им не был, но Ленин стал трикстером, попав в литературу. Русская проза, особенно русский фольклор стал Ленина обкатывать, обтачивать, превращать его в своего героя.
Пять этапов русской литературы XX века — от Серебряного века до застоя девяностых
Поговорим о пятидесяти первых годах и следующих пятидесяти годах советской литературы, о литературе ХХ века и об основных тенденциях. С высоты вот этого пятидесятилетия нам предстоит спуск уже дальше с этого холма, спуск в сторону явного увядания советского проекта, а постсоветский оказался ничем не лучше. С этой высоты я расскажу, каким образом русская литература связана с русской историей. Вот эти связи историко-литературные нам и важно проследить.
Русская литература совершенно четко в ХХ веке делится на пять этапов. Первый этап, условно говоря, с 1894 года по 1929, со сборника «Русские символисты» до разгрома обериутов, это Серебряный век. Серебряный век, это тот период русского.
Литература
Александр Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ»
«Архипелаг ГУЛАГ» главная книга Александра Солженицына. Сам он не считал ее главной, поскольку документальная литература, литература на жизненном опыте своем и своих современников казалась ему все-таки менее важной, чем историческая эпопея «Красное колесо».
Тем не менее «Архипелаг ГУЛАГ» гораздо более популярная в мире и, рискну сказать, более значительная книга Солженицына. Книга, которая своим названием своим ушла в язык. Книга, которая привела к созданию новой организации. Во Франции появилась организация новых левых «Дети Солженицына», которые разочаровались в коммунистическом проекте.
Трудно сказать, в какой степени «Архипелаг ГУЛАГ» фатален и неизбежен для.
Что вы думаете о творчестве Эрнста Неизвестного? В чём суть его конфликта с Никитой Хрущёвым?
Видите ли, Неизвестный, много раз подчёркивал сам, что его конфликт с Хрущёвым был не диссидентским, а он просто претендовал на то, чтобы с ним уважительно разговаривали. Он на фронте не боялся или преодолевал, по крайней мере, свой страх — так что ж ему было бояться генсека?
В чём суть его конфликта и в чём причина. Я могу вам сказать, но это вообще отдельный и большой разговор, который уже не имеет прямого отношения к Неизвестному (да пожалуй, что и к Хрущёву). Вы задумались бы вот о какой штуке. На каком основании Хрущёв матом орал на художников. Каково было его моральное право.
Вы действительно верите в то, что большевики предлагали проект будущего?
Да, я предлагал проект будущего, да, большевики предлагали его. И еслиhttps://6nvn3.hatchboxapp.com/chto-bylo-by-esli-by-oktyabrskaya-revolyutsiya-1917-ne-proizoshla-mogli-by-u-vlasti-0d2c3a» target=»_blank»]6nvn3.hatchboxapp.com[/mask_link]
Дискуссии о причинах революции 1917 года — Борис Колоницкий
Дискуссии о причинах революции 1917 года — Борис Колоницкий Валерий: Революция случается, когда средний уровень развития людей, принимающих решения очень сильно отличается от людей, которыми они управляют. С появлением грамотности средний уровень развития общества сильно превысил уровень царской семьи (в широком понимании) застрявшей в своих представлениях где-то в 17-ом веке, не говоря уже про моральное разложение властьудержащих, что и послужило основной причиной революции. Сейчас то-же происходит с современным Белорусским обществом и диктатором, застрявшим где-то в 30-х годах 20-го века. То-же самое и в России, администрация настолько деградировала, что средний чиновник из высшей власти не дотягивает по уровню развития даже до уровня среднего бомжа (мнение профессора ВШЭ)
Дата: 2022-05-15
Комментарии и отзывы: 9
Борз
Вы батенька, словоблуд, ничего конкретного и чего-то основопологающего Вы не сказали, а лишь одна ничего не решающая трактовка отдельных и никак не связанный и ничего не решающих отдельных вырванных фактов и отдельных ситуаций без какого-либо указания целей, задач и т. п.
Что, это за бред 17 минут рассказывать, что историки подразделяются на одних и других это, что за бред? 17 минут говорить и в итоге ничегоне сказать, это просто супер, я на самом деле искренне Вами восхищаюсь так не многие смогут.
P. S. теперь я знаю кто учит депутатов Госдумы.
ответить
Титаниус
Сытый столичный демагог правого толка. Мытьём и катанием подводит к мысли, что большевики испортили такую хорошую нарождающуюся конституционную монархию, то бишь не дали закосплеить мелкобриташку.
А сколько, к примеру, было этих грамотных людей в абсолютных цифрах, а не в этом наборе прилагательных и наречий, которыми он манипулятивно сыплет. А что насчёт массового голода из-за неурожаев? Об этом деликатно умалчиваем и т. д. и т. п.
ответить
awfedotov
Рекомендовано смотреть. Всем кто интересуется тематикой политики и экономики связанной с аграрными программами и их ролью в буржуазных революциях и контреволюциях обсуждается в теоретическом плане и темами связанными в свое время как сопутствующие моменту истории в трудах В. И. Ленина обсуждают проф. М. В. Попов и и Марат Сергеевич читающий 16 том ПСС В. И. Ленина Материал находится по ссылке Академии смыслов.
ответить
Алексей
Одна из основных причин нехватки продовольствия в 1916 году, это 10ти миллионная армия, армия это тот же крестьянин и рабочий и он же солдат в России, он на фронте и производить у станков и сажать в поле становиться не кому. Пример — состояние во время отпуска, бюджет не просто тратится, но и ещё не пополняется. Мужик на фронте ни чего не производит, а кормить его и содержать необходимо.
ответить
валерий
почему аналогия про болельшиков не окончена? Кроме кричалок и -правил- есть организующий центр болельщиков, такие неформальные центры заранее готовят беспорядки. так же был подготовлен 23 февраля группой эссеров или меньшевиков или бундовцев или большевиков. а вообще все они вместе готовили этот день с начала века
ответить
Татьяна
А Вы, что только один можете умничать, только Ваше право -знать и трактовать историю на свой лад? И не надо народу читать лекции. Надо давать просто документы, которые надо читать внимательно. Документы не подразумевают, а чётко описывают ситуацию, а Вы льёте воду.
ответить
Konservator69
Отличный рассказ, лектор смог весьма корректно рассказать о суупер-взрывоопасной теме и обойтись без скатываний в ту или иную точку зрения. О взыырваоопасности темы можно легко судить по количеству агресссивных, однобоких и оскорбительных комментов: )
ответить
Анатолий
Совершающаяся революция, как и все революции бывшия где бы то ни было, означает только то, что одни люди, находящиеся внизу, хотят стать на место тех, которые находятся наверху.
В этом истинная цель всякой революции.
Лев Толстой 1905г
ответить
Andrei
Эмм, название ролика некорректное и автор совершенно не упоминает главный момент.
В 1917 г. было ДВЕ революции- одна буржуазная, а вторая социалистическая. А вот причины у них были разные и действующие силы так-же были противоположны.
ответить
Источник: zakruti.com
Обезвредить революцию
Ольга Филина о всеобщей растерянности перед юбилеем революции
15K 8 9 мин. .
В юбилей революции мы вступили с дефицитом общих мнений и, как свидетельствуют закрытые архивы, даже фактов о ней. Единственно, в чем солидарны представители всего спектра российской политики, что революция вещь страшная и, как следствие, саму память о ней нужно максимально обезвредить: не касаться острых тем, не сводить счеты, а постараться примирить всех со всеми. Сделать это, впрочем, сложнее, чем кажется, потому что революционная волна еще жива в «войнах памяти», в столкновениях точек зрения на события недавнего прошлого. Как нам в таких условиях отмечать неудобную годовщину, разбирался «Огонек»
Российская история сегодня строится по принципу коллажа: берется все грандиозное, убирается все запутанное, так же как на картине Александра Виноградова и Владимира Дубосарского «Осень»
Фото: Государственная Третьяковская Галерея
Когда заканчиваются революции.
— Есть мнение, что революции продолжаются до тех пор, пока о них спорят историки, а также писатели, скульпторы и другие «волонтеры памяти»,— уверен Александр Эткинд, историк, профессор Европейского университетского института во Флоренции, руководитель исследовательского проекта «Войны памяти: культурная динамика в Польше, России и Украине».— Скажем, Франсуа Фюре, один из лучших историков французской революции, по поводу ее двухсотлетия писал, что французская революция не закончилась, пока национального согласия в ее отношении не выработалось. Среди историков были попытки сформулировать «правило трех поколений» (что согласие между бывшими врагами достигается по прошествии трех поколений после катастрофы), но на деле никто не знает, сколько времени понадобится в конкретном случае.
Вот и мы, похоже, не знаем, хватило ли нам 100 прошедших лет. К юбилею 1917-го Россия подошла в растерянности: что мы отмечаем, как должны помнить.
На официальном уровне предложено встретить трагическую годовщину мирно (как следует из Послания президента Федеральному собранию, «уроки истории нужны нам, прежде всего, для примирения, укрепления общественного, политического, гражданского согласия»), но и предложение не ново (еще Ельцин превращал 7 ноября в День примирения и согласия), и эффективность его неочевидна. Кого с кем мирить и, главное, вокруг чего был спор тогда и вокруг чего ломаются копья сегодня? Об этом, несмотря на все попытки создать «единую версию истории», мы до сих пор мыслим вразброд. И юбилей не клеится.
— В какой-то момент у нового российского руководства вообще появилась мечта — забыть о революции совсем,— рассуждает Борис Колоницкий, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге.— Испанский «Пакт забвения», принятый после смерти Франко в 1977 году и запрещавший ворошить прошлое обеим сторонам гражданской войны, в 1990-е годы у нас рассматривался как пример. Сегодня, впрочем, очевидно, что стратегия себя не оправдала: ни в самой Испании, ни в России. Пакт трещит по швам — потребность разобраться с прошлым сильнее.
Идея примирить всех со всеми, не вдаваясь в детали, «не сводя исторические счеты», как аккуратно заметили в Российском историческом обществе, которое в этом году отвечает за подготовку юбилейных мероприятий,— фактически объявление второго захода на тему «забвения». Революцию нужно обезвредить — вот, возможно, главный консенсус постсоветских российских элит, зафиксированный в политических пожеланиях к «архитекторам памяти».
На 80-летнюю годовщину Октября эти пожелания максимально просто и афористично выразил Борис Ельцин: вместо того чтобы отмечать 7 ноября, соотечественникам лучше бы квасить капусту, утеплять окна и готовиться к зиме. Будто ничего и не было. Борис Николаевич, может, того и не знал, но тактика умиротворения через замалчивание острых тем известна людям с древности.
Скажем, после Пелопонесской войны, разрушившей хрупкий мир между главными греческими полисами, афиняне придумали новую заповедь забвения, новое выражение — me mnesikakein (не помнить зло), запрещавшую под страхом наказания публично вспоминать страдания, причиненные одной стороной другой стороне. Страха наказания за одно лишь воспоминание современные россияне, похоже, не знают, но говорить о сложном и трагическом все равно не могут — отучены, не умеют, не пытались. В результате юбилей, в котором нечего праздновать, но нужно что-то важное отметить, по сей день вызывает общенациональный ступор, неспособность его переварить и найти «общее видение».
Сон памяти
Почему так? Виновата официальная политика.
С одной стороны, революция в постсоветской России действительно никак не вписывалась в язык власти, оказавшись слишком богатой метафорой.
— Сначала, в 1990-е годы, Октябрь осуждали как момент рождения коммунизма (хотя коммунисты, конечно, продолжали тянуть грустную песню о начале новой эры),— полагает Николай Копосов, исследователь памяти, приглашенный профессор Университета Эмори.— Затем, уже в нулевые, революцию стали осуждать как акт национального предательства и рассказывать про Ленина, вернувшегося в Россию в пломбированном вагоне на куче германского золота. Она все время оказывалась какой-то неудобной темой для разговора.
И что еще хуже — темой неконтролируемой, антагонистической и даже экстремистской.
— Дело в том, что культурная политика и ее малая, но важная часть, политика памяти, менее централизованы, чем другие сферы внешней и внутренней политики,— уверяет Александр Эткинд.— Даже и при диктатуре они подчиняются воле правителя не в большей мере, чем наши сны подчиняются нашим желаниям. Художники, романисты, журналисты, кинорежиссеры и, наконец, реально работающие историки играют большую роль в культурной памяти, чем министры или директора институтов, какими бы ни были их бюджеты. Поэтому то, что сегодня происходит в российской культурной памяти, определяется не только директивами власти и действиями госинституций, а, скажем, простым аспирантом, который сумел найти место гибели своего деда, или активистом, прибивающим стальную табличку там, откуда уводили людей на погибель 80 лет назад. Важную роль играют и другие активисты — те, что громят выставки или составляют рейтинги «русофобов». Здесь все живо, столкновения — необычайно интенсивны.
Легко вообразить, как неуютно в такой атмосфере глашатаям примирения и согласия! Да и сколько раз за прошедшие 25 лет революция уже заводила в тупик наших политиков.
Стоило демократам 1990-х попытаться выбросить ее на обочину памяти, как 7 ноября ощетинилось маршами оппозиционеров-коммунистов, превративших свой главный праздник в мощный символ российской тоски по великодержавности, символ утраты великой страны. В 2000-е власть спохватилась и заговорила о великой стране сама.
По замечанию Ольги Малиновой, профессора НИУ ВШЭ, главного научного сотрудника ИНИОН РАН, Владимир Путин в 1999 году, выступая перед студентами МГУ еще в ранге председателя правительства, очень ясно выразил лейтмотив своего отношения к 1917-му на годы вперед: «Почему в стране произошла революция 1917 года, или, как ее еще называют, октябрьский переворот? Да потому, что было утрачено единство власти».
Неудивительно, что в «доктрине тотальной преемственности», провозглашенной новым президентом, могло найтись место всему: и демократическому триколору, и царскому двуглавому орлу, и музыке советского гимна — но никогда бы не нашлось место революции, обрушившей «вертикаль». Поэтому в середине 2000-х революция лишилась статуса «великой», став в календаре просто «Днем Октябрьской революции», а официальный выходной и вовсе был перенесен на 4 ноября — День народного единства. Наконец, на борьбу с революционной романтикой бросили тяжелую артиллерию 9 Мая: согласно официальной трактовке (озвученной президентом в 2012 году), 7 октября повлекло за собой «акт национального предательства» — поражение в Первой мировой, который большевики «искупили перед страной» только в ходе Великой Отечественной. А значит, 1917-му оставалась незавидная роль — оттенять своим ничтожеством величие 1945-го.
Впрочем, конца у этой истории до сих пор нет: пока обсуждался проект «единого учебника истории», революция снова обзавелась определением «великая», только чуть в видоизмененном варианте — как «Великая российская революция 1917-1921 годов», включив в себя заодно и весь период Гражданской войны. Внимание, которое политики, эксперты и журналисты уделяют наступившему юбилею, тоже противоречит идее «ничтожения даты». Все-таки что-то в ней было, на что не получается закрыть глаза.
Юбилей без конца
Но что? В каком смысле она — великая? Чем?
Вместо дискуссий
— Для нас характерна одна беда: отмечать и праздновать у нас синонимы,— считает Борис Колоницкий.— Реальный факт: в Ленинградской области «представительница молодого поколения» умудрилась как-то раз поздравлять блокадников с днем начала блокады, реагируя привычными способами на «красный день календаря». Получается, что мы всеми памятными датами хотим гордиться, а если не гордиться, то, мол, и вспоминать нечего.
Революцию, однако, не упростишь, а ее реальный смысл не свод и м к четверостишью поздравительной открытки. И вот здесь начинаются проблемы: как может быть великим что-то, не дающее поводов для радости?
Существуют варианты ответа на этот вопрос для постколониальных стран, выстраивающих свою идентичность вокруг «мифа поражения»: они отмечают трагические даты, в которые подвергались воздействию внешних сил, становились жертвами чужой воли, с тем чтобы потом сильнее чувствовать ценность своей свободы и независимости. Но, как полагает Ольга Малинова, эта тактика малоприменима для постимперий. «Миф поражения» слишком чужд господствующим здесь настроениям и порождает диковатые пародии на самого себя, как в конспирологических теориях, представляющих большевиков эдакими инопланетянами, приехавшими крушить российскую государственность.
Для стран вроде России остается почти непроторенная дорога — брать ответственность за случившееся на себя или, как пишет известный немецкий историк Алейда Ассман, «расширять горизонты памяти»: заменять модель воспоминаний с «либо — либо», на «и, и» — чтобы революция получалась и великой по своему значению, и трагической по последствиям.
Трудная память
— Россия — страна с очень разнообразной историей, мы имеем опыт проработки трудного прошлого,— полагает Борис Колоницкий.— Скатываться до одномерных сценариев восприятия себя, до повальной героизации всего пережитого было бы интеллектуальной деградацией.
«Проработка трудного прошлого» отличается от залихватского примирения всех со всеми хотя бы потому, что не считает последнее таким уж простым. Когда не осталось живых свидетелей революции, можно размышлять о белых и красных абстрактно, но стоит связать последствия 1917 года со всем «советским проектом» (что напрашивается само собой, если выйти за рамки официальной риторики), и тема становится близкой и мучительно острой.
— Мы спокойно говорим о примирении, потому что мыслим единственной формой примирения врагов друг с другом, чтобы патриарх Кирилл облобызался с Зюгановым,— замечает Николай Копосов.— Оно, конечно, не сложно: получается, что мы миротворцы там, где примирять уже некого. А как насчет центральных вопросов исторической памяти, непосредственно вытекающих из 1917-го? Примирения сталинистов и антисталинистов? Или, скажем совсем крамольное, примирения нас с бандеровцами — раз уж с красными (или белыми) мир возможен? Где здесь грань?
Юбилей 1917-го — еще и юбилей без «дна», он только открывает галерею трудных образов прошлого
Эта грань отсутствует, потому любой разговор о революции всерьез — революционен.
«Они не заметили 90-х»
— А новая российская история дополнительно запутана тем, что уже больше полувека, с 1956 года, советские и постсоветские правители все не могут определиться с тем, кто для них более симпатичен, палачи или жертвы предшествующего периода, и с кем они предпочитают себя идентифицировать,— полагает Александр Эткинд.— Но выбор этот придется сделать. Палачи часто становились жертвами, когда их пытали и убивали новые палачи. Все равно, разница между жертвами и палачами огромна, это самая большая разница, какая только есть в человеческом мире.
Юбилей 1917-го в этом смысле — еще и юбилей без «дна», он только открывает галерею трудных образов прошлого, о которых мы не любим вспоминать. Всем удобнее входить в историю страны с парадного крыльца — Дня Победы или, скажем, Дня народного единства. Но есть и черный ход, с другими датами — 1917-й, 1921-й, 1937-й. Что с ним делать? Заколотить его?
Столетие революции, если относиться к нему всерьез, могло бы стать поводом для поиска новых способов говорить и мыслить о неудобном прошлом. Множество гражданских инициатив, совпавших с юбилеем,— «Бессмертный барак», «Последний адрес», призывы к «национальному покаянию»,— внезапно обнаружили, что голоса жертв еще сильны в российской политике памяти и могут на нее влиять.
На дне в тишине
— Эти голоса нужно учитывать,— полагает Борис Колоницкий.— Простой вопрос: чем человек, который знает о своих болезнях, отличается от того, который о них не знает? Он может лечиться. Нельзя представить ни революции, ни Гражданской войны, ни последующего террора без длительной культурной подготовки, вызревания этих явлений внутри самой России.
Мы до революции создавали и поддерживали культуру конфликта, в которой «маленькие» или «холодные» гражданские войны были нормой, и до сих пор во многом являемся ее носителями. А теперь что? Теперь нам нужно вести «здоровый образ жизни», постоянно, ежегодно памятуя о своих болячках — и тут полезны все неудобные даты российской истории.
1917-й велик хотя бы тем, что дает очень яркое представление о том, какими мы можем быть. Не что может с нами случиться или не что могут с нами сделать, а какими мы, сами россияне, можем быть. И уже из этого представления рождается образ того, какими мы быть хотим (или не хотим), чтобы революция действительно закончилась.
- Журнал «Огонёк» №2 от 16.01.2017, стр. 14
Источник: www.kommersant.ru