Из-за дождя, шедшего всю ночь, пришлось задержаться. Позади тщательная подготовка, у пилота нет оснований сомневаться: от начала до конца по пунктам расписан весь полет. Линдберг не спешил с вылетом, не покрикивал на моториста, не подгонял механика. Он запретил себе нервничать. Уселся в кабину, убедился в нормальной работе мотора и отсутствии препятствий.
Принятая у летчиков фраза «Разрешите взлет?» не прозвучала по радио, потому что Чарльз Линдберг выбрал одномоторный самолет, решив лететь один. Он рассчитал, что вместо второго пилота смог бы взять лишний топливный бак. Ради экономии в весе пришлось отказаться от радио и секстанта.
В кабине самолета «Дух Сент-Луиса» находился Чарльз Линдберг, летчик американской почтовой службы. Коммерсанты американского города Сент-Луиса снабдили двадцатипятилетнего пилота деньгами, на которые он купил старый военный самолет и подготовился к перелету. «Дух Сент-Луиса не оставит меня!» — последние слова, обращенные к репортерам, столпившимся на взлетной полосе, прозвучали почти задорно. От всего облика широко улыбающегося американца пахнуло ветром больших скоростей, романтикой приключений и еще чем-то, что не объяснить словами.
Читаю впервые документ про автора Холодной Войны Кеннана | МемуаристЪ 2021
Итак, «Дух Сент-Луиса» разбежался, плавно отделился от подсохшего грунта, на высоте около пяти метров пролетел над идущим трактором, над телефонным кабелем уже достиг высоты выше шести метров. Пилот взял немного вправо, чтобы обойти высокие деревья, пролетев двести метров, понял, что можно набирать высоту. Машина уходила в небо на необходимой для этого скорости. Линдберг не ошибся: самолет поднялся с твердого грунта с двумястами килограммами груза. Летчик выбрал направление по компасу и вскоре достиг пролива Лонг-Айленд.
Цифры для него давно стали тем же, что нотные знаки для композитора. Чарльз следил за показаниями приборов, время на момент старта: 07:08. Он не думал о том, что 20 мая 1927 года станет исторической датой. Пилот следит за временем совсем по-другому, он привык считать доли секунды. Между Новой Шотландией и Ньюфаундлендом проплывали льдины, у берегов показались свинцовые воды и корабли.
Чарльз научился читать землю. Это своеобразная книга для летчика. Ведь ему нужно держать в памяти не только цифры, но и маршрут, ориентиры. Линдберг научился запоминать все, что он видит сверху. Он обладал острым глазомером и фотографической памятью.
Чарльз закончил школу ВВС и знал, что такое слепой полет. Не всегда небо бывает синим, пилоту часто приходится летать в облаках, не видя ни земли, ни солнца. Он помнил инструкции, что в слепом полете нельзя верить своим ощущениям. Только приборы говорят правду. Летчику не пристало думать о красотах, простирающихся под крылом самолета.
Несмотря на молодость, Чарльз уже давно понял, что плоскостной взгляд намного достовернее, чем объемный. Вид сверху позволяет с соколиной точностью запечатлеть в памяти ориентировку.
Линдберг взял курс на Сент-Джонс, который находится южнее маршрута Нью-Йорк-Париж. В 8.15 легкий туман закрыл море. Лишь вершины айсбергов просматривались сквозь него. Постепенно туман поднимался все выше и выше, через два часа он почти исчез. Самолет находился на высоте трех тысяч метров.
Телеграмма с которой началась Холодная война | МемуаристЪ 2021
Вокруг темно, луны не видно. Над головой летчика неслись штормовые тучи, когда он пробивался сквозь них, шел мокрый снег, прилипавший к крылу.
Через два часа появился спаситель месяц. Около десяти по нью-йоркскому времени появились первые признаки наступившего дня, температура повысилась, снег больше не шел из туч. Облака рассеялись, хотя над головой пилота по-прежнему стояла огромная туча. Когда солнце засветило с полной силой, оно осветило рваные облака.
Пилот увидел воду, он стал снижаться, достигнув высоты тридцати метров над уровнем моря. Сильный юго-западный ветер поднимал белые гребни волн.
Первым вестником Европы оказалось маленькое рыбацкое судно. Через несколько километров показались и другие суда. На первом суденышке Линдберг не заметил людей, но на следующем увидел, как кто-то выглядывал из окна каюты. Раньше Чарльзу удавалось побеседовать с теми, кто находился внизу. Если приглушить мотор и спуститься как можно ниже, то можно услышать ответ на вопрос.
Заметив чье-то любопытное лицо в окошке каюты, Линдберг хотел побеседовать с человеком, хотелось уточнить маршрут. Но увы, скорее всего, рыбак не говорит по-английски. Все-таки Линдберг спустился и крикнул: «Приятель, Ирландию не видал?» Не получил ответа и взмыл в небо.
Наверное, не прошло и часа, как показалась изрезанная линия какого-то берега. С высоты шестидесяти метров пилот рассмотрел, что берег тянулся с севера на юг, поворачивая на восток. Летчик был уверен, что перед ним юго-западные очертания Ирландии, но все же взял курс немного восточнее и ближе к берегу. Вскоре он различил Кейп Валенсия, а потом и бухту Дингл Бэй, значит, на верном пути!
После Шербурга солнце зашло, и пилот стал различать огни, по-видимому, Париж уже близко. Около десяти вечера по-местному времени Линдберг наконец увидел отражение парижских огней. Он облетел Эйфелеву башню на высоте около тысячи метров. Прояснились огни Ле Бурже, аэродрома, где пилот должен был приземлиться.
После недолгого кружения он обнаружил ангары и дороги, заполненные автомобилями. Последний круг над полем, и, наконец, удачное приземление!
В Ле Бурже толпа чуть не разорвала его самолет. Один французский летчик спас молодого шведа, надев его шлем на американского репортера, которого тут же принялись качать на руках. Чарльз Линдберг стоял в стороне, покачиваясь после долгого пребывания в воздухе и еще не осознавая своего успеха. Мир восторженно отнесся к смелому поступку Чарльза.
Газеты пестрели заголовками: «В одиночку через океан», «Один в самолете», «Тридцать три с половиной часа непрерывного полета». Президент Америки направил крейсер, чтобы забрать Линдберга с его самолетом домой. В Америке пилота объявили национальным героем. У американцев бытует обычай рвать на мелкие куски старые телефонные справочники, блокноты, письма, отчеты и другие бумаги, включая книги, и выбрасывать весь этот мусор из окна в знак уважения. Получался импровизированный бумажный ливень или лавина.
Триумф Линдберга обошелся Нью-Йорку в 1 800 тонн бумаги. В 1918 году, когда праздновали перемирие, вес выброшенной бумаги составил всего лишь 155 тонн! За автомобилем, везущим Линдберга, ехал грузовик, в котором находилось 55 000 поздравительных телеграмм. Одну телеграмму, прибывшую из Миннеаполиса, подписало 17 500 человек.
Длина телеграммы составила 170 метров, ее несли несколько человек. Именем Линдберга были названы школы, улицы, площади и рестораны. Ему предложили 700 000 долларов за съемку в кинофильме. Линдбергу пришлось прекратить сдавать свои рубашки в прачечную — их разбирали фетишисты.
Трудно объяснить такую популярность: ведь Линдберг не был пионером. Уже с 1919 года через океан летали летчики из разных стран. Правда, Линдберг совершил перелет в полном одиночестве. То, что Чарльз понадеялся только на собственные силы и победил, стало примером для многих.
Важно, что элегантный по исполнению поступок был совершен в то время, когда мир ждал своего героя. После хаоса Первой мировой и гражданских войн оказался востребованным новый Икар, сумевший доказать всему миру, что продуманная мечта может стать действительностью.
Источник: www.shkolazhizni.ru
Рига — город, где зародилась американская концепция холодной войны
Кеннан известен как автор «длинной телеграммы», которую он послал будучи вторым человеком в американском посольстве в Москве 22 февраля 1946 года. Эта телеграмма легла в основу американской «стратегии сдерживания», которая и привела в итоге к холодной войне. И хотя Кеннан очень быстро пересмотрел свои оценки, поняв, что с Москвой можно и нужно договариваться, хотя уже в 1949 году он выступал против создания НАТО — дело было сделано.
Константин Гайворонский
«Погода здесь девять месяцев в году стояла ненастная и промозглая, и во время длинных, дождливых вечеров мы сидели у окон, любовались видом на порт, открытый для советской транзитной торговли, и вели бесконечные споры о Советской России, марксизме, капитализме, крестьянском вопросе и т. д.» — так описывает Ригу Джордж Кеннан, один из самых известных американских дипломатов XX века.
Его называли «аристократом госдепа», а еще — архитектором холодной войны. Связь между рижской погодой и холодной войной есть. Хотя и не совсем прямая.
Уменьшенная копия Петербурга
В Ригу 25-летний Кеннан прибыл в 1929 году для изучения России. США в то время не имели дипломатических отношений с СССР, но было понятно, что ситуация эта — временная. Нужны были советологи, знающие русский язык. Где же его изучать, как не в прибалтийских столицах — пока его тут не успели забыть.
Учить русский Кеннан начал в Эстонии. «Мой учитель принес мне буквари для первого класса русских школ в Эстонии. Мне пришлись по душе эти книжечки с красивым славянским шрифтом, включавшим и те буквы, которые большевики исключили из русского алфавита, — писал он в мемуарах. — С тех пор я увлекся великим русским языком, богатым интонациями, музыкальным, иногда — поэтичным, иногда — грубым, порой — классически суровым».
Несмотря на погоду, Рига пришлась молодому дипломату куда более по душе, чем чопорный Таллин. «В Риге в то время бурлила ночная жизнь, выдержанная во многом в петербургском стиле, — с водкой, шампанским, цыганами, катаниями на санях или на дрожках.
Но все это веселье смешивалось с ностальгической грустью, тоской по ушедшим дням. Рига во многих отношениях — это уменьшенная копия старого Петербурга, один из тех случаев, когда копия переживает оригинал, — вспоминал Кеннан. — Но больше всего нам полюбилось летнее Рижское взморье, где вдоль песчаного морского берега среди огромных сосен стояло множество дач в русском стиле.
Особенно полюбил я ночные купания в то удивительное, таинственное время сумерек, которое наступает здесь на несколько недель в разгар лета; в Петербурге оно называется белыми ночами».
Кеннан уезжает в командировку в Берлин, а затем возвращается в Ригу — уже с молодой женой. «Сначала мы сняли два верхних этажа в бывшем доме фабриканта, в одном из рабочих предместий Риги. (Я заметил, что в царской России фабриканты имели обыкновение жить поблизости от своих заводов и на территории рабочих поселков, и, как я подозреваю, это обстоятельство — одна из причин распространения марксизма среди русских рабочих.)» Меткое замечание: вилла фабриканта посреди рабочего поселка — лучшее доказательство теории Маркса о прибавочной стоимости, присваиваемой капиталистом.
Нынешняя буржуазия урок учла и предпочитает селиться «среди своих». Впрочем, не сказать, что это всегда помогает ей избежать проблем, с которыми столкнулся в тогдашней Риге Кеннан. Прочите вот это:
«Дом находился рядом с парком, и зимой здесь было очень тихо. Но в мае, к нашему ужасу, в парке соорудили эстраду, на которой каждые субботу и воскресенье стали оглушительно играть духовые оркестры, и под эту резкую, негармоничную музыку плясала на танцплощадке латышская молодежь.
Оркестры играли всего пять бесконечно повторяемых мелодий, сменявших друг друга, по выходным дням в течение всего лета. От этого шума невозможно было бы спрятаться, даже забравшись в чулан. Это испытание закончилось лишь осенью». Ну как — не напоминает жалобы владельцев особняков в районе концертного зала «Дзинтари»?
Либава — кладбище другой цивилизации
Осенью 1932 года Кеннан с другом отправляется в Лиепаю. Впечатления от поездки у него остались мрачноватые. «Дорога на Митаву прежде была частью стратегической магистрали, соединявшей Петербург с немецкой границей. Сейчас она покрыта скользкой осенней грязью и никогда не высыхает.
Мир вокруг нас погружен в ночную темноту. Кое-где можно увидеть крестьянские телеги и крытые повозки. Этим крестьянам приходится ехать несколько дней по скользкой дороге в промозглую погоду, чтобы продать свой товар в Риге за один-два доллара. Они ночуют на дороге, а их лошади проявляют философское равнодушие к сигналам автомобилей».
То же самое в Лиепае. Темный вестибюль гостиницы, который «насколько можно было судить по его виду, ранее имел гораздо более привлекательный вид». Евреи в кафе, разговаривающие на извечную тему «надо ехать». «Они вполголоса обсуждали возможность обойти американский иммиграционный закон, отправившись сначала на Кубу, откуда можно будет с помощью контрабандистов попасть в Америку».
«Пройдя через дюны, мы попадаем на обширный пляж. До Первой мировой войны это излюбленное место отдыха представителей светского общества из имперского Петербурга и Москвы. Слава Либавы как курорта не уступала славе Крыма или Рижского взморья, — пишет Кеннан. — Но сейчас этот пляж почти безлюден. Только у волнореза, в дальнем его конце, несколько крестьян собирают морские водоросли и грузят их на телеги».
Город, «рожденный заново бурным экономическим развитием России в XIX веке», предстает перед ним унылой провинцией. «В порту царит тишина, хотя мы пришли сюда в будний день. Не видно ни одной живой души. Мы видим заброшенное здание таможни с выбитыми окнами.
В зимнем порту стоит на приколе единственное грузовое латышское судно, словно пережидая зиму. В доках трава проросла между каменными плитами. Но гранит, вкопанный в землю посланцами Российской империи, еще долгие годы может ждать прибытия кораблей.
. Над фабричными трубами не видно дыма. Большие дома, служившие резиденциями фабрикантам, теперь стоят почти пустые, с темными окнами и заколоченными дверьми. Только квартиры привратников кажутся обитаемыми, и в этом простом факте есть нечто символическое — будто все оставшееся население города переселилось в квартиры для привратников и слуг. Это отражение духа времени, когда люди должны вести относительно примитивный образ жизни среди руин, напоминающих о более высокой цивилизации».
Интересно, что бы он написал сегодня, посетив ВЭФ? Наверное, так: «Когда-то здесь делали телефонные станции — возможно, примитивные с точки зрения ITT или Bell Communications, но неплохо работавшие по всей империи. Сейчас здесь пыль и запустение. И только в названии одного из банков — этих новых столпов латвийской экономики, слуг капиталов с Востока — звучит отголосок великой индустриальной эпохи Риги. «
«Рижские аксиомы» американской политики
В Риге Кеннан пробыл до осени 1933 года. «К стыду своему, я затрудняюсь вспомнить, чем конкретно я занимался на этой службе. какой-то текущей работой и переводил статьи из местной русской газеты о политике Латвии», — смущенно признается он.
Кеннан лукавит. В другом месте он признается, что «в Риге завершился период моего обучения». Чему же он научился? Именно в американском посольстве в Риге зародилась теория, которую в исторической литературе так и называют — «рижские аксиомы».
Суть ее в том, что СССР не заинтересован в стабильности и компромиссе с Западом, цель русских — не безопасность для себя, а мировая революция. Удивительного тут ничего нет. Представьте, что нынешние американцы ничего не знают о России. И решили обратиться к латышской элите как к «экспертам по России».
Ну и что они им расскажут о восточном соседе — вообразили? В 1920-е все было ровно так же. Накануне приезда Кеннана в Ригу даже ЦК латвийских социал-демократов постановил, что «если выбирать между советской властью и фашизмом, то лучше выбрать фашизм».
Кеннан известен как автор «длинной телеграммы», которую он послал будучи вторым человеком в американском посольстве в Москве 22 февраля 1946 года. Эта телеграмма, навеянная «рижскими аксиомами», легла в основу американской «стратегии сдерживания» (термин тоже его), которая и привела в итоге к холодной войне.
И хотя Кеннан очень быстро пересмотрел свои оценки, поняв, что с Москвой можно и нужно договариваться, хотя уже в 1949 году он выступал против создания НАТО (а в 1997-м — против расширения), «задействованность на военные проблемы в отсутствии военной угрозы способна создать именно ту угрозу» — дело было сделано.
Кеннан потом был послом в Москве и Белграде, читал лекции, писал книги, но в истории останется все же как автор «длинной телеграммы» и один из архитекторов холодной войны. Архитектор, проклявший свое творение.
Он дожил до 101 года, пережил и холодную войну, и СССР, увидел, как Балтия вновь обрела независимость.
А своим тогдашним рижским впечатлениям он подвел итог так: «Рига — космополитический город, где на международном перекрестке культур выходили газеты и ставились спектакли в театрах на латышском, немецком, русском и идише; где работали лютеранские, католические, русские православные и иудаистские религиозные общества.
Латыши, которым принадлежало политическое господство, в последний период своей независимости все больше становились шовинистами, решились наконец покончить с этим космополитическим разнообразием и действительно к 1939 году добились многого, в значительной мере лишив Ригу, прежде именуемую «Парижем Балтики», ее былого очарования.
Их усилия в 1940 году завершились самым неожиданным для них образом — русской оккупацией и включением Латвии в состав СССР, после чего великолепная многонациональная Рига погрузилась в сумрак изоляции за непроницаемыми стенами сталинской России, а латышский национальный шовинизм был наказан свыше всякой меры».
Звучит как. предупреждение.
Источник: inosmi.ru
Вам телеграмма из 1946 года!
Джорджа Кеннана называют одним из архитекторов «холодной войны», хотя он всего лишь проанализировал – несколько более трезво, чем иные его коллеги – причины неизбежного противостояния СССР и бывших союзников по антигитлеровской коалиции в знаменитой «длинной телеграмме» №511 в 5 тысяч слов, направленной из посольства США в Москве руководству в Госдепартамент.
В равной степени можно обвинять в начале «холодной войны» Анну Андреевну Ахматову (собственно, она сама была твердо убеждена в своей «вине»): ее встреча в начале 1946 года с сотрудником посольства Великобритании Исайей Берлином, впоследствии ставшим известным в качестве одного из величайших мыслителей XX века, разъярила Сталина. По рассказу самой Ахматовой, генералиссимус заметил: «Оказывается, наша монахиня принимает визиты от иностранных шпионов», а затем разразился канонадой из чрезвычайно непристойных ругательств.
Почему-то немолодая уже поэтесса все время провоцировала советских начальников на эротические аллюзии. В том же 1946-м спичрайтер товарища Жданова скажет о ней: «Полумонахиня, полублудница, которая мечется между будуаром и молельней». Пожалуй, это самая изысканная проза за всего годы существования партийно-правительственного дискурса…
В дипломатической Москве-1946 уроженец квартала югендстиля города Риги Исайя Берлин и советник посольства США Джордж Кеннан слыли лучшими специалистами по русским и России. Кеннан свободно владел русским языком, был обольщен Россией на всю жизнь, влюблен в русских людей и литературу и соразмерно этой влюбленности ненавидел российскую/советскую власть. И не просто ненавидел, а по-настоящему страдал от самого факта ее существования. А потому как раз на рубеже 1945-1946-го просил отозвать его из посольства домой.
9 мая 1945-го, когда толпа москвичей восторженно приветствовала высунувшихся из окон тогдашнего здания посольства США на Моховой американцев-союзников, Кеннан был единственным дипломатом, подверженным меланхолии: он не просто чувствовал, а знал, что эта эйфория больше не повторится.
А эйфорию испытывал даже «железная задница» Вячеслав Молотов, который ухитрился на радостях, пока Сталин отходил на юге от легкого инсульта в октябре 1945-го, снять цензурные ограничения наркомата иностранных дел на корреспонденции зарубежных репортеров из СССР. Ярость Сталина была подпитана и публикацией речи Черчилля, где он, Сталин, восхвалялся – в похвалах бывшего союзника тиран больше не нуждался. О Черчилле генералиссимус высказался примерно в тех же выражениях, что и потом об Ахматовой, разве что без эротического подтекста. Не зная об этих подковерных кремлевских событиях, Джордж и Исайя в беседах друг с другом тем не менее сходились в том, что противостояние СССР и Запада неизбежно.
6 февраля 1946-го, почти ровно за месяц до фултонской речи Черчилля о железном занавесе, в Большом театре на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа города Москвы состоялось выступление Сталина. Союзники были упомянуты походя и всего один раз. Смысл речи сводился к описанию самодостаточности советского государственного строя, устоявшего в войне.
Здесь уже не было почти униженной и извиняющейся интонации знаменитого тоста Сталина 24 мая 1945 года «за русский народ», на плечах которого этот самый советский режим и устоял. Здесь была уверенность победителя, пришедшего в себя после долгого шока и не испытывавшего к этому русскому народу (как и ко всем прочим) ничего, кроме презрения и подозрения. Впрочем, в себя пришел Сталин уже после сталинградской битвы: именно в это время он обрел уверенность в победе и снова начались его разнузданные многочасовые попойки и не слишком утонченное хамство по адресу союзников. Одну из таких попоек, не выдержав унижения, покинул, например, Шарль де Голль.
Вашингтонский политический класс, будучи не в состоянии оценить смысл речи Сталина в Большом театре, ждал от посольства в Москве аналитических оценок. Между тем Кеннан пребывал в меланхолии, болел и не торопился с подготовкой текста.
Зато 22 февраля единым духом продиктовал верному секретарю Дороти Хессман эту знаменитую телеграмму о сути, в том числе в историко-культурном контексте, российской и советской власти с рекомендациями по сдерживанию России. Речь шла не о войне, а именно сдерживании – отсюда и оформившаяся впоследствии доктрина сдерживания, которой было суждено просуществовать в течение 40 лет в качестве основы политики США по отношению к Советскому Союзу. В июле 1947-го под псевдонимом «X» Кеннан опубликовал в журнале «Форин Аффейрз» статью, развивавшую идеи «длинной телеграммы». А краткое саммари его представлений можно найти в заключении к небольшой книге «Советская внешняя политика, 1917-1941», вышедшей в 1960 году.
Некоторые фрагменты телеграммы и работ Кеннана не нуждаются даже в комментариях – настолько очевидны аллюзии его выводов 75-летней давности с сегодняшним периодом, который не имеет даже названия, хотя иногда проходит под вывеской «холодная война 2.0». Достоинство анализа Кеннана в том, что он (как, кстати, и Исайя Берлин) в своих последующих статьях и трудах рассматривал политику России не в сиюминутном контексте, а на фоне длинной истории. И в этой истории деспотизм и недоверие к внешнему миру представали нормой, а не отклонением от нормы.
Истоки и смысл русского государственного изоляционизма безжалостно суммированы в этом часто цитируемом фрагменте: «В основе невротического восприятия Кремлем мировых событий лежит традиционное и инстинктивное русское чувство неуверенности в собственной безопасности. Первоначально это была неуверенность мирного, земледельческого народа, пытающегося выжить на открытых равнинных пространствах в непосредственной близости от воинственных кочевых племен.
На это, по мере того как Россия вступала в контакт с экономически передовым Западом, стал накладываться страх перед более компетентными, более могущественными, более высокоорганизованными сообществами. Такой вид неуверенности в собственной безопасности скорее характерен не для русского народа, а для русских властей; ибо последние не могли не ощущать, что их правление относительно архаично по форме, хрупко и искусственно в своем психологическом обосновании и не способно выдержать сравнение или сопоставление с политическими системами западных стран. По этой причине они всегда боялись иностранного проникновения, опасались прямого контакта западного мира с их собственным, опасались последствий того, что русские узнают правду о внешнем мире, а иностранцы узнают все об их внутренней жизни. И они привыкли искать безопасность не в союзе или взаимных компромиссах с соперничающей державой, а в терпеливой, но смертельной борьбе на полное ее уничтожение».
Можно, конечно, не распространять эти размышления на сегодняшний день, но выводы Кеннана о привычке властей изобретать внешнего врага, чтобы оправдать проблемы во внутреннем управлении, работают с буквальной точностью не годами и десятилетиями, а столетиями.
Не нуждается в комментариях и такой вывод Кеннана: «Недоверие русских к объективной правде – а точнее, отсутствие веры в ее существование – приводит к тому, что они расценивают представленные факты как орудие для поддержания той или иной тайной цели». «Никакая оппозиция (советским лидерам. – А.К.) не может быть официально признана или оправдана. Такая оппозиция может, в теории, проистекать только из враждебных и неисправимых сил умирающего капитализма», – добавит мистер «X» в своей статье 1947 года. Замените «капитализм» на нынешнее суррогатное слово «либерализм» и получите оценку сегодняшнего дня.
Пожалуй, только внутренняя самоцензура не позволит увидеть прямых аналогий с механикой авторитарного правления во все времена, предъявленной в «длинной телеграмме»: «В этой [коммунистической] догме, изначально покоящейся на альтруизме цели, они находят оправдание своему инстинктивному страху перед внешним миром, диктатуре, без которой не знают, как управлять, жестокостям, от которых не осмеливаются воздержаться, жертвам, которых вынуждены требовать».
Американский истеблишмент 1946 года был впечатлен телеграммой, ее текст ходил по рукам из ведомства в ведомство. Репутация Кеннана была создана. В мае 1952 года, в самое темное время позднего сталинизма, он прибудет в Москву уже в качестве посла США и окажется в абсолютной изоляции на фоне нулевых, точнее, враждебных отношений СССР и Соединенных Штатов.
В конце сентября 1952 года по дороге в Лондон на совещание глав американских дипломатических миссий посол Джордж Кеннан сделал остановку в Западном Берлине, где поговорил с репортерами. Он думал, что отвечает на вопросы не для записи. Но на следующий день в «Нью-Йорк Таймс» появилась заметка с цитатой из Кеннана: посол сравнивал свои ощущения от «ледяной атмосферы изоляции» в Москве с тем временем, когда в день объявления войны между США и Германией он, служащий дипмиссии в Берлине, был интернирован на шесть месяцев гитлеровскими властями.
А тогда, в 1952 году, автор «длинной телеграммы» и доктрины сдерживания был объявлен советскими властями персоной нон грата. Соответствующую ноту, содержавшую обвинение посла «в нарушении норм международного права», американскому поверенному в делах вручал Андрей Януарьевич Вышинский. История в личной биографии Кеннана достаточно поиграла символами…
А «длинная телеграмма» из 1946 года осталась этой самой истории. Как вечно актуальный анализ. И предупреждение. Только вот кому?
Источник: worldcrisis.ru